Владимир Райцес - Жанна д`Арк
Сказано очень точно. Ни у кого из других современников мы не обнаружим такой лаконичной и выразительной оценки ситуации.
Затем следует пассаж, посвященный безрезультатным переговорам Филиппа Доброго с Бедфордом о снятии осады с Орлеана и установлением над этим городом англо-бургундского кондоминиума. Джустиниани подчеркивает, что союзники расстались весьма недовольные друг другом.
Он продолжает через несколько дней: «Пришли сюда известия из Парижа — в письмах, через курьеров и купцов и многими другими путями, и мы знаем, что эти новости достоверны. Стало известно, что 4-го сего месяца все силы, которые мог собрать дофин, числом в 12 000 отборных рыцарей под командованием Шарля Бурбона, сына герцога, а также зятя герцога Орлеанского (т. е. герцога Алансонского. — В. Р.) и Орлеанского батарда, и которые уже долгое время продвигались вперед, вошли в город с большим количеством продовольствия. Оттуда они беспрестанно устраивали вылазки и стычки, а затем, 7-го сего месяца, в полдень, взяли самое большое и очень сильное укрепление, которое находилось на противоположном берегу реки и поэтому не могло получать помощь из других укреплений. Они не штурмовали это укрепление, но подожгли его так искусно, что оно полностью сгорело, и все англичане, которые находились там, погибли в огне, их было 600 человек, цвет армии.
Были взяты и другие укрепления, числом двенадцать, а все их защитники убиты, кроме около полутора сотен французов и англичан, каковым удалось спастись. Пленных взяли мало. Среди капитанов называют лишь одного убитого (то был Вильям Гласдель. — В. Р.), среди пленных же — графа Суффолка, графа Талбота, сьера де Скаль и многих других сеньоров, людей ценных»[13] (89, т. III, 34).
Любопытно, как в этом рассказе отразились две противоположные версии. Одна исходит от побежденных. Она объясняет успех французов теми причинами, которыми побежденная сторона обычно оправдывает свою неудачу: противник имел большой перевес сил (12000 отборных рыцарей), обороняющиеся действовали в невыгодной обстановке (форт Турель был отрезан от остальных укреплений), противник воевал не по правилам и варварскими методами (французы не штурмовали Турель, а сожгли форт). Другая версия исходит от сторонников «французской партии» в Париже; она преувеличивает потери англичан, называет среди пленных тех военачальников, которым еще предстояло оказаться в плену. Не было в те дни под Орлеаном ни «героя» злополучного «дня селедок» графа Клермона (Шарля Бурбона), ни герцога Алансонского. О Жанне — ни слова.
Очень интересна следующая часть письма. В ней Джустиниани говорит о значении победы под Орлеаном и о позиции Филиппа Бургундского по отношению к своим союзникам. Герцог находился тогда в Брюгге, и Джустиниани имел, очевидно, падежных осведомителей в его окружении. «А теперь отдайте себе отчет в том, что за все шестнадцать лет, что уже длится война, [у англичан] не было столь скверного дня. Один бог знает, как вся страна радуется этой вести. И если меня доверительно спросят, я отвечу, что сеньор герцог, который сейчас находится здесь, испытывает от этого не меньшее удовольствие, чем другие. В его интересах, чтобы могущественные англичане были бы слегка побиты и чтобы другие истребляли бы друг друга, и еще я вам скажу, что если бы герцог Бургундский захотел, хотя бы на словах, помочь своему родичу из другой партии (т. е. дофину Карлу. — В. Р.), то уже к Иванову дню (24 июня) не осталось бы [во Франции] ни одного вооруженного англичанина» (89, т. III, 38).
Затем Джустиниани возвращается к событиям, предшествовавшим снятию осады, и вот тогда впервые появляется в его письме Жанна — впрочем, неназванная: «Недели за две или даже больше до этого известия без конца говорили о множестве пророчеств, которые ходили по Парижу; они были согласны друг с другом в том, что дофин должен очень преуспеть. По правде говоря, мы с одним итальянцем держались одного и того же мнения и сильно потешались над этим, особенно над некоей девственницей, овечьей пастушкой родом из Лотарингии, которая месяца полтора тому назад явилась к дофину и желала говорить только с ним и ни с кем больше. Короче говоря, она ему заявила, что ее послал к нему бог, а потом сказала, что он наверняка будет к Иванову дню в Париже, даст сражение англичанам, выиграет его и будет коронован в Париже. Затем [она сказала, что] он должен собрать своих людей, доставить продовольствие в Орлеан, дать англичанам сражение, которое он наверняка выиграет и заставит их снять осаду к их великому конфузу. Я мог бы также вам упомянуть о том, что дофин имел благодаря ей откровение о великих событиях, относительно чего я, как все прочие, пребываю в недоумении.
Я сообщил вам слово в слово и лишь то, что содержится в полученных мною письмах. На сегодня же то, что она говорила, исполнилось. Говорят, что автором этих писем является некий англичанин по имени Лоуренс Трент, человек почтенный и не болтун, так что он и сам пишет, видя, что говорится об этом в донесениях стольких достойных и заслуживающих доверия людей: „Это сводит меня с ума“. Он сообщает, между прочим, что многие бароны относятся к ней с почтением, равно как и простолюдины, а те, кто смеялся над ней, умерли плохой смертью. Ничто не является, однако, столь ясным, как ее бесспорная победа в диспуте с магистрами теологии, так что кажется, будто она — вторая святая Екатерина, сошедшая на землю, и многие рыцари, которые слышали, какие удивительные речи произносила она каждый день, считают это за великое чудо.
Раньше, до того как французы вошли в Орлеан, я не знал, чему я должен верить из того, что мне сообщали, кроме того, что поистине велико могущество господа. И если бы не письмо, которое я получил по этому поводу из Бургундии, я бы ничего не сказал вам об этом, ибо все это может показаться скорее баснями, нежели правдой. А я за что купил, за то продаю».
Упомянув затем о последней новости — предстоящем браке Филиппа Бургундского и португальской принцессы, Джустиниани вновь возвращается к Жанне в самом конце письма: «Сообщают далее, что сия девица должна свершить два великих дела, а потом умереть. Да поможет ей бог…» (89, т. III, 54).
Таково первое сообщение о Жанне в письме Панкраццо Джустиниани. Какой же видится она из далекого Брюгге? Что из ее реального облика и действительной истории сохранила молва, передавая вести о ней с гонцами и купеческими караванами? Какой предстает она перед венецианцем эпохи Кватроченто, перед купцом, дипломатом и разведчиком, т. е. перед человеком совершенно иной культуры, иного психологического склада, нежели она сама и ее окружение?
Джустиниани растерян. Это чувствуется даже по стилю той части его послания, где говорится о Жанне. Эта часть очень заметно отличается от других: исчезает уверенный тон, пропадают трезвые оценки, прозорливые суждения, меткие метафоры. Джустиниани не знает, чему верить. Он не берет на себя ответственность за достоверность сведений («за что купил, за то продаю») и готов повторить вслед за Лоуренсом Трентом: «Это сводит меня с ума». И хотя его симпатии явно на стороне Жанны, знает он о ней очень мало. Ему известен самый факт ее появления при дворе дофина. До него дошли какие-то слухи о первом свидании Жанны с Карлом. Он знает в самой общей и неопределенной форме о расследовании в Пуатье, причем само это расследование понимает как диспут, а его результаты — как победу Жанны над теологами. Вот, пожалуй, и все, что он знает.
Но он не знает даже ее имени. И самое главное — ему неизвестен факт кардинального значения: непосредственное участие Жанны в боевых действиях под Орлеаном. Мы уже видели, что сообщение Джустиниани об обстоятельствах снятия осады вообще изобилует неточностями, но непонятно, каким образом даже в этом рассказе не нашлось места для Жанны. Здесь возможно единственное объяснение: по всей вероятности, об этом не было упоминаний из той поступившей в Брюгге «многими путями» информации, на которую опирался Джустиниани. А это в свою очередь вызывает недоумение, так как известно, что уже 10 мая, через день после ухода англичан из-под Орлеана, в Париже не только официально объявили, что «люди дофина» сняли осаду, но и говорили, что они имели в своих рядах некую «деву со знаменем». Именно ее изобразил в тот день на полях регистра Парижского парламента секретарь Клеман де Фокемберг. Этот рисунок на полях важнейшего государственного документа — красноречивое свидетельство того, как сильно был поражен парламентский секретарь новостью о «деве со знаменем». Легко представить себе, как должны были обсуждать эту новость на парижских площадях, улицах, в лавках… И тем не менее в первом потоке сообщений, достигшем Брюгге где-то около 20 мая, об этом, очевидно, ничего не говорилось, так как в противном случае Джустиниани безусловно упомянул бы о столь важном факте. Возможно, это произошло потому, что сами информаторы Джустиниани не поверили на первых порах слуху о «деве со знаменем» или не придали ему серьезного значения. (Поначалу это был именно слух; Клеман де Фокемберг сообщает об этом в очень осторожной форме: «как говорили»). Впрочем, они вообще еще очень плохо знали, каковы были действительные обстоятельства снятия осады: вспомним, что это с их слов Джустиниани поставил во главе французского войска графа Клермона и герцога Алансонского.
